Задонский старец Антоний Алексеевич

 

День памяти – 12 октября

Блаженный старец Антоний Алексеевич происходил из бедного селения Клиновое Задонского уезда Воронежской губернии, которое принадлежало некогда помещице Софье Ал. Разумовой, а потом господам Храповицким.

Родители его, Алексей и Екатерина Монкины, были крепостные означенных владельцев. Точный год рождения Антония неизвестен, но так как предание считает, что опочил он на 120-м году, то, предположительно, на свет Божий появился будущий Христа ради юродивый Задонский около 1732 года.

Будучи семи лет, он раз, во время сильной бури, пронесшейся по селу Клиновому, скрылся из родительского дома и только через три недели отыскан был в поле у ручья, близ которого рос горох, служивший для него пищей.

На вопросы о причине его исчезновения из села он или не отвечал, или же отвечал не на вопрос, — совсем другое. С тех пор он и стал как бы не от мира сего.

Когда Антоний возмужал, отчим заставлял его обрабатывать землю. Но не спорилась у юноши работа: сознательно или нет, только блаженный Антоний пахал и работал не так, как следовало, и за то подвергался нередко от отчима безчеловечным побоям. А когда мать отрока Антония скончалась, отчим, горячий и жестокий человек, и совсем выгнал пасынка из дома.

Сирота, лишенный родного крова, приютился в доме родственников, откуда впоследствии хаживал в соседние села и деревни, а иногда по целому месяцу проводил в лесу, чтобы, не стесняясь никакими посторонними отношениями, жить там и действовать единственно для Бога и с Богом.

«В пустыне — вдали от малодушия и бурь житейских, сосредотачивая свой ум на высшем созерцании дел Божиих, он, подобно Антонию Великому, самодеятельно, так сказать, воспитывал себя умной молитвой для неба», — так считает о. Геронтий, текст которого мы фактически и воспроизводим в данном очерке.

Из своего уединения Антоний Алексеевич хаживал и в Задонск, где по временам проживал у отца казначея Задонского монастыря в прихожей, которую называл, обыкновенно, «конторой». Старческая сгорбленная фигура блаженого «Антонушки», как прозвали его в народе, и выразительные черты лица приковывали к себе внимание многих, даже посторонних посетителей, приезжавших в Задонск из отдаленных концов нашего отечества на поклонение здешней святыне.

Летом в особенности часто можно было встретить Антония Алексеевича на монастырском дворе, всегда окруженного толпой богомольцев, которые теснились вокруг блаженного, желая лично принять что-либо на благословение от старца или услышать из его уст назидательное изречение.

Слово его было коротко, но сильно по содержанию и метко по отношению к лицу, жаждавшему этого слова. Носил он обычно русский кафтан из толстого белого сукна, подпоясанный красным кушаком, суконные онучи и кожаные особого покроя коты на ногах — все это составляло всегдашнюю его одежду и обувь.

Он не раздевался и не разувался ни днем, ни ночью, и ходил всегда с наполненной чем ни попало пазухой, из кото­рой иногда давал встречавшимся с ним: кому — огурец, кому — хлеб, иному — камень или стекло. И все это имело у него особенное значение.

К деньгам был он вполне равнодушен, да едва ли знал и цену им. В одно время отправился он, говорят, купить рукавицы и, отдав за них двадцать восемь рублей, с детским простодушием показывал, что купил «за серебряные-то».

Заботясь более о чистоте душевной своей храмины, он забывал и нисколько уже не заботился о внешней чистоплотности.

Далеко он был известен по странной жизни своей, и многие не без оснований любили и уважали Антония Алексеевича — как человека, достойного уважения. Но в особенности питала к нему истинное расположение задонская монашествующая братия. Да и Антоний Алексеевич с монашествующими был более, нежели с другими, откровенен и поучителен; служа для братии примером высокой жизни своей, — жизни строго-целомудренной, нестяжательной, младенчески-кроткой.

И это-то «кроткое, неподвижное состояние души, одинаково приемлющее, — по слову прп. Иоанна Лествичника, — как безчестие, так и похвалы», показывало в нем воистину святого человека. Вот как отзывался в своих письмах об Антонии Алексеевиче Георгий Машурин — затворник Задонский: «Пришел ко мне Антон препростый, которому не возбраняется вход; увидел... ножницы и сказал: “ Это мои!” И я не нашел ничего другого сопротивно отвечать ему, как только: “ Возьми свое...” В простых сердцах почивает Бог. То простое сердце, которое ничем и никакой мыслью не занято, просто для Бога, и невходно для непотребных помышлений, оно ограждено благой мыслью, — и потому неприступно лукавому помыслу. Верующему же сердцу нет ничего невозможного о Господе».

В другом месте Георгий пишет о юродивом Антонии так: «Он крепко полюбил меня». Зная из бесед с духовно опытными монахами обители Задонской, сколь важно девство, которое, по словам Антония Великого, «есть знак, указывающий путь к совершенству, венец, сплетенный из цветов добродетелей, и благоухающая роза, оживляющая всех, близ ее находящихся», Антоний Алексеевич, хотя сам и не принимал на себя монашеских обетов, но, тем не менее, во всю свою жизнь оставался девственником, и другим, проживавшим в обители, внушал хранить целомудрие и чистоту как зеницу ока.

Так, однажды сидя в келье о. казначея с молодым послушником приятной наружности, он вдруг берет его за руку и, уводя во внутренние комнаты, говорит: «Сиди у меня тут и не смей выходить, пока я не позову тебя». Послушник, зная, что это недаром, остался там охотно. Через несколько минут послышались из прихожей звонкие женские голоса и вопросы Антонию Алексеевичу, на которые он отвечал несколько раз одно и то же: «Я почем знаю, куда хозяин ушел... Моя душа грешная; пропади что-нибудь, пожалуй, скажут, я украл».

Молодые девушки-посетительницы, не получив удовлетворительного ответа, оставили его в покое и вышли. Потом, на вопрос послушника, зачем спрятал его, блаженный Антоний Алексеевич с отеческой заботливостью отвечал: «Да одна-то из этих посетительниц, пожалуй, съела бы тебя». Нельзя не заметить глубокого смысла в этом предостережении, какое предпринял опытный старец с пользой для юного послушника, ибо он знал, что подобное окрадывание, как называет это мудрый прп. Иоанн Лествичник, есть «неприметное пленение души».

Не раз ко многим из жителей города Задонска блаженный Антоний Алексеевич являлся незваный-нежданный, — и являлся не просто; либо с целью строгого обличения непорядочной семейной жизни, либо со словом мира и любви христианской, иногда — вестником радости, иногда же с пророчествующим указанием на приближавшиеся нечаянные бедствия и напасти, которым подвергались подчас не только лица частные, но даже и целое городское население.

Например, в начале 1830-х годов, говорит предание, когда в первый раз проявилась в городе Задонске страшная холерная эпидемия, Антоний Алексеевич особенно выказал свой чудный дар предвидения. Он, как бы нечаянно, без приглашений, заходил во многие дома обывателей Задонска и где, к удивлению домохозяев, ставил столы посреди комнаты и пел «Вечная память!», там почти все жильцы вымирали от холеры; а в иных домах старец громко восклицал: «Тебе Бога хвалим, Тебе Господа исповедуем...», — и это знаменовало охранительное действие благодати Божией от угрозы гибельной смерти.

Говорят, что блаженный точно так же повторил свои предсказания и в городе Воронеже, когда был там в 1847 году, во время вторичного появления страшной холерной эпидемии в самом Воронеже и в пределах губернии. В 1841 году случился в Задонске большой пожар. За месяц перед этим пожаром Антоний Алексеевич, по свидетельству очевидцев, заходил в те самые дома, которые после сгорели, и говорил: «Ой, как палки жарко горят! Палки жарко горят!.. Воды надо, воды!»

А в другом случае, остановившись раз близ некоего дома в Задонске, Антоний Алексеевич начал запруживать дождевую лужу, и на вопрос: для чего это делает, отвечал, что «вода будет нужна, потому что прилетит сюда красный снегирь: песенку споет — и все с собой унесет». Согласно с этим предсказанием, действительно, этот дом вскоре дотла сгорел.

Подобные знаменательные посещения блаженным задонцев были, конечно, нередки и всегда имели важное значение, по своим последствиям, в глазах последних, привыкших видеть в юродивом Антонушке — человека Божия.

Преосвященный Герасим (Добросердов), епископ Ревельский — первый биограф Антония Алексеевича — сообщает, что блаженный Задонский, находясь в неземном настроении духа, бывал, по свидетельству лично знавших его, необыкновенно кроток, послушлив, со всеми обходителен, приветлив и с детской улыбкой на устах, которой невольно привлекал к себе сердце каждого.

В таком детском, можно сказать, настроении, только не по уму, и не по отношению к злу (1 Кор, 14. 20), он нередко, со свойственной ему от природы лаской, говаривал нуждавшемуся в его ободрении и утешении: «Сударик ты мой! Я ничего: так Бог дал; знать так мать тебе обрекала!» И, невзирая на всю простоту этих слов, каждый, говорят, чувствовал от них облегчение и отраду в сердце...

В другую же пору представлялся он как бы озабоченным, тревожным, несговорчивым, смелым, даже грозным подчас. Тогда целые ночи проводил он без сна и по неделям был без пищи и питья. Взор его сверкал как молния и проникал в душу. В ту пору безпощадно обличал он некоторых не только за пороки, но и за слабости, не смотря ни на звание лиц обличаемых, ни на положение их в обществе.

Взяв длинную палку, ходил он или бегал ночью по монастырю и выгонял кого-то с криком: «Урю! Урю! Урю! Эк их нашло сколько!» Или, схватив кочергу, начинал выгонять кого-то из-под ди­вана, либо из печи, приговаривая: «Зачем ты сюда зашел? Пошел вон, вон, в лес!..» А на вопрос, кого он выгоняет, отвечал: «бирюков», — т. е. волков.

Сколь ни странными казались такие поступки и речи человека Божия, однако ж, люди, привыкшие понимать значение их, видели ясно и сознавали, что в такую пору он имел дело с духами злобы и вооружался преимущественно против их козней (Еф. 6, 11-12), подобно тому, как и соименный ему Антоний Великий не раз отражал от себя и изгонял грозных демонов, которые, по его словам, «окружали и наполняли его жилище в виде скорпионов, лютых зверей и змей».

Иной раз Антоний Алексеевич вскрикнет: — Ай, как стонут-то, как горько стонут там!.. — Где, батюшка? — спросят его. — Аль не слышишь, как бедненькие стонут-то там, под землею?

Находясь под влиянием возбужденного состояния духа и в такую пору встретившись со старицей Евфимией Григорьевной, которая находилась в духовном общении с ним и проживала также в Задонске, Антоний Алексеевич тотчас изменялся: делался более сговорчивым, кротким и, обыкновенно, уверял при этом окружавших, что боится «Денисьевны», как называл он Евфимию Григорьевну.

О. Геронтий так комментирует этот факт: «Может быть, Антоний Алексеевич хотел этим выразить, с одной стороны — благоговение к дивной подвижнице и к духовным дарованиям, которыми, по рассказам, отличалась Евфимия Григорьевна, а с другой — показать, что в Церкви Христовой и самые духи пророческие, по уверению апостола Павла, в известных случаях обязаны уступать и подчиняться пророкам (1 Кор. 14, 32-33)».

А что Антоний Алексеевич действительно не лишен был проявления Духа на пользу (1 Кор. 12, 7), в том нетрудно убедиться, ознакомившись со многими, помимо вышеприведенных, рассказами, которые с благоговением передавали люди, близко знавшие сего человека Божия или бывшие непосредственными свидетелями его несомнительно благодатных деяний.

Так, в обители Задонской сохранялось предание о точнейшем предсказании блаженным Антонием Алексеевичем сроков смерти в Бозе почившего благочестивейшего Государя Императора Александра Павловича. Вот как передавали задонские старцы-иноки рассказ об этом, в высшей степени знаменательном предречении чудного провидца.

В один из дней ноября 1825 года была прекрасная осенняя погода; Антоний Алексеевич с самого утра, видимо, находился в тревожном состоянии духа: бегал по монастырю и громко пел «Вечная память!»... Сначала такое проявление блаженного не возбуждало ни в ком внимания и оставалось почти незамеченным. В полдень юродивый старец принялся молиться среди двора монастырского, но с произношением новой церковной песни: «Со святыми упокой, Христе, душу раба Твоего!..» — и уже молился со слезами на глазах. Когда подошли к нему некоторые из монашествующих, выходившие из трапезы по окончании обеда, и спросили его, по ком это он поет, Антоний Алексеевич, не вдруг, но как бы после некоторого раздумья, произнес следующие замечательные слова: — Как же, братцы, не петь вечную память: ведь в Таганке, к морю-то, упал большой столб!.. Сказав эти слова, он поклонился в землю и снова воспел: «Вечная память!»

Не без удивления смотрели иноки на чудного старца и недоумевали: к чему бы клонились вышеозначенные слова, сказанные юродивым. Одни из них говорили, что, наверное, скоро умрет их настоятель; другие же предполагали, что, не будет ли отпеваться погребение в обители Задонской по каком-либо заезжем богатом помещике, смерть которого предвидит блаженный.

Но через несколько дней после вышеописанной сцены из Воронежской Духовной Консистории в монастырь был прислан указ, все и разъяснивший. Возвещалось в указе о смерти глубоко чтимого Россией монарха — Александра Благословенного, скончавшегося в г. Таганроге 19 ноября 1825 года, в 10 часов и 50 минут утра.

А надо заметить, что юродивый Антоний Алексеевич по своему называл многие города Российской империи. Так, Москву он называл «Белокаменным городом», Воронеж — «Архиерейским городом» и т. д. Вот и назвал Таганрог — «Таганкой». Таким образом и стало понятно, за кого молился и кому пел вечную память прозорливый старец Антоний Алексеевич, так как день тот ноябрьский, в который волновался блаженный, приходился именно на 19 число означенного месяца.

Однажды настоятель Задонского монастыря архимандрит Самуил II, договорившись с подрядчиком сделать в старую трапезную церковь иконостас, зашел с ним туда вымерять место. На ту пору прилунился здесь Антоний Алексеевич. Архимандрит Самуил, уважавший старца, указал ему черту, проведенную мелом по полу, и спросил его, хорошо ли будет? На это Антоний Алексеевич сказал: «Я строил девятнадцать лет, да и будет». Настоятель еще повторил свой вопрос, но Антоний Алексеевич опять ответил то же. Вскоре за сим архимандрит Самуил скончался 11 декабря 1833 года, действительно на двадцатом году своего настоятельства.

В 1836 году настоятель Задонского монастыря архимандрит Иларий, бывши как-то у казначея, просил Ан­тония Алексеевича, лежавшего на диване в прихожей, помолиться о нем; а раб Божий, как бы не обращая внимания на это, несколько раз повторял сам с собой: «Ни то переменить тебя, ни то нет». Когда же архимандрит снова напомнил ему о своей просьбе, он ясно сказал: «Ну, пожалуй, через год переменитесь». И ровно через год архимандрит Иларий был переведен из Задонска в Соловецкий монастырь, а настоятель Соловецкого монастыря архимандрит Досифей — в Задонск.

Однажды, встретившись с последним на скотном дворе, блаженный Антоний Алексеевич поцеловал у него на груди крест и сказал: « Князь (так обыкновенно он называл настоятелей)! Мы с Афонькой большие воры, уведем у тебя лошадей. Только бы завести нам их за угол, а там уже поминай, как звали!» Архимандрит Досифей принял слова эти за предсказание об обыкновенном конокрадстве: усилил караул, сделал новые запоры; однако ж, не уберег лошадей, к которым был пристрастен. Две из них, особенно любимые им, скоро пали.

В настоятельство того же архимандрита Досифея Антоний Алексеевич пришел раз в Рождество-Богородицкую церковь обители, лег против царских врат на амвоне и скатился на пол. Потом, подошедши к панихидному столу, взял с него крест и, подавая архимандриту, сказал: «На, целуй его!» На слова же архимандрита: «Что это, Антоний Алексеевич, ты со мной делаешь?», сказал: «Не моя воля: так Бог велит!» Ровно через год последовал указ из Св. Синода об увольнении настоятеля на покой в Симонов Московский монастырь, где он вскоре, после многих неприятностей и скончался.

Рассказывают также, что за несколько лет до открытия мощей святителя Тихона, беседуя раз с келейным о. казначея, Антоний Алексеевич вдруг изменился в лице и, как-будто кем-то вдохновенный, воскликнул: «Сколь­ко народу-то идет! Видимо-невидимо!.. А денег-то, денег сколько несут! Один только Господь это знает, да моя душенька!» На вопрос же келейного: «Куда это, батюшка, народ-то идет? » — Антоний Алексеевич сказал: «К Оське в яму!»

Под ямой разумел он гробовую пещеру, где покоились под спудом тогда мощи угодника Божия Тихона, а Оськой называл иеромонаха Иринея, служившего при мощах святителя Тихона около пятидесяти лет.

В другой раз, сидя на крылечке с тем же келейником казначея и указывая ему рукой на пустое место (это было в 1837 году), Антоний Алексеевич сказал: «Смотри-ка, какая большая церковь стоит, да хорошая, новая!» Когда же послушник отвечал, что не видит там никакой церкви, Антоний Алексеевич продолжал утверждать и довольно настоятельно, что там стоит церковь.

По устроению Божию, лет через восемь, в 1845 году, действительно, на этом самом месте, в присутствии преосвященного архиепископа Воронежского и Задонского Антония II (Смирницкого), настоятелем обители архимандритом Иларием заложен был (по плану архитектора К. А. Тона) благолепный пятиглавый храм во имя чудотворной Владимирской иконы Божией Матери, украшающий и ныне святую обитель Богородицкую.

А как-то зашел Антоний Алексеевич в келью к одному из монахов Задонского монастыря и, не говоря ни слова, поставил среди комнаты стол, а подле стола — стул и, севши, приказал монаху ходить кругом стола и кланяться себе в ноги, а сам, переставляя ноги, свои приговаривал: «Кланяйся этой ноге! Кланяйся этой!» Не прошло после того и месяца, как монах этот, совсем неожиданно, представлен был к рукоположению во иеродиакона; причем не без глубокого умиления преклонял свою голову, согласно чину Святой Церкви, к стопам рукополагавшего его святителя, как предваренный об этом событии через предсказание раба Божия.

Подэконом Задонского монастыря, из послушников, проходя скотным двором, сбит был с ног рьяным быком, который ранил его в бок и голову рогами. Нанесенные раны были смертельны. Имея, однако ж, крепкое телосложение, больной через несколько недель, вроде бы, поправился и даже занимался послушанием. В ту пору видели не раз, как блаженный старец водил его за руку и, махая около него голиком (ометенным веником), приговаривал: «Пошли прочь! Кто вас звал сюда?!»

Наконец, однажды вечером, Антоний Алексеевич, в сильном, как видно было, беспокойстве, пришел в келью к одному брату, жившему напротив кельи вышеупомянутого послушника, где были еще двое из братии, и прилег, было, на постель. Но, полежав немного, вдруг вскочил и сказал окружавшим его: «Берегите Карпушку!» Вслед за тем, сколько есть мочи, прокричал три раза: «Карпушка! Карпушка! Карпушка! (Карпушкой он называл послушника-подэконома)». Потом, понизив голос, сказал как бы про себя: «Ну, так и быть: схватил волк овечку!»

Назавтра нашли послушника-подэконома, по имени Захария, повесившимся в то самое время, когда Антоний Алексеевич кричал во весь голос: «Карпушка!» Причиной самоубийства несчастного, по показанию врача, было, якобы, страдание печени и мозга. Этим, вероятно, воспользовался враг спасения, как средством к погибели, быть может, небогобоязненного и беспечного брата.

У другого послушника, по приходе в келью, потребовал блаженный Антонушка бумаги, чернил, сургуча и печать. Послушник подал ему все это. Раб Божий написал что-то на бумаге (хотя был неграмотный), сложил ее и, запечатав, подал послушнику со словами: «На, возьми! Это тебе подорожная». Через неделю, совсем неожиданно, послушник тот должен был ехать с настоятелем, архимандритом Иларием, в Москву.

Перед вторичным назначением в Задонск архимандрита Илария из настоятелей Соловецкого монастыря Антоний Алексеевич подходит к зеркалу и, смотря в него, говорит келейнику о. казначея: «Смотри-ка! Вот корабли из алья (так называл он потом Соловецкий монастырь) пошли: вот один, другой третий: эк их сколько! »

Напрасно келейник старался убедить его, что нет и не видно никаких кораблей; блаженный Антоний Алексеевич продолжал: «Экой! Не видит... Вот три корабля с чернецами». Тогда келейник, ввиду настойчивости старца, записал число и час. И что же? По приезде отца архимандрита Илария в Задонск, оказалось, что в это самое число и час архимандрит отплыл на одной ладье с Соловецкого острова в сопровождении двух других, с братией. Это происходило 23 июля 1842 года.

Заметим, кстати, и то, сколь удивительно была предсказана Антонием Алексеевичем кончина этого настоятеля. Как-то раз архимандрит Иларий собрался по монастырским делам съездить к помещику Бородину, чье имение располагалось неподалеку. Но лишь тронулся экипаж его с места, как Антоний Алексеевич вышел на крылечко казначейских келий и, махнув рукой вслед отъезжавшему настоятелю, возвратился снова в свою контору. На вопрос келейника: «Куда это князь-то поехал?», — блаженный ответил: «Я почем знаю: шибнул ему яблочком в бок, да и будя!» Вскоре пришла весть из дома господина Бородина, что у настоятеля сделалось сильное воспаление в боку, от которого он, привезенный в обитель, и скончался 14 ноября 1845 года.

По смерти архимандрита Илария один брат спросил Антония Алексеевича: «Кто будет у нас “князем”?» «Князем-то кто будет?» — переспросил блаженный и, помолчав немного, произнес потом: «Князем будет у вас из диаконов». И действительно, заступивший место покойного архимандрит Серафим был из вдовых диаконов. Именно этот настоятель года за три до своей смерти запретил принимать в кельи Задонского монастыря Антония Алексеевича — за резкие, как полагают, обличения, которые тот ему делал.

Раз Антоний Алексеевич зашел к квартальному надзирателю г. Задонска. Надзиратель, выведя к нему своего сына, мальчика лет восьми, стал просить у старца благословения отдать мальчика в училище. Но Антоний Алексеевич, посмотрев на ребенка, сказал: «Я возьму его на поляну». Через несколько недель после того сын надзирателя умер и погребен был на поляне мертвых.

Зашедши раз к одному задонскому мещанину, Антоний Алексеевич спросил у него: «Можно ли на такой-то улице выстроить двенадцать домов?» Тот отвечал, что все места уже заняты. «Нужды нет, — сказал раб Божий, — я хоть через десять лет, да все-таки выстрою здесь дома новые»... Десять лет спустя, на той самой улице, действительно, сгорело двенадцать домов, которые и были тогда же выстроены заново.

Обратившись однажды к дочери того же мещанина, Антоний Алексеевич говорит ей: «У тебя мать — Анна; люби ее!» Девушка отвечает, что мать у ней Екатерина, а не Анна. Но Антоний Алексеевич продолжал утверждать, что — Анна, несмотря даже на личное присутствие матери, которой он как бы и не замечал. Спустя год Екатерина скончалась, и отец девицы женился на другой, которую звали Анной.

Некий помещик, проезжая с женой через Задонск в Москву по важному для него делу, остановился на постоялом дворе. Жена пошла в монастырь помолиться, а муж остался дома. На пути из монастыря она встретила Антония Алексеевича, который сказал ей: «Ну, хорошо, что сходила в монастырь и помолилась; а муж твой, видишь, не пошел, так и будет ему за это: околышки две схватит и в Москве, и в Питере». Жена, возвратившись, рассказала об этом своему мужу. По приезде в Москву помещик действительно испытал неудачу в том деле, по которому прибыл, и должен был отправиться в Санкт-Петербург, но и там ни в чем не успел, невзирая на свои хлопоты и издержки.

Один задонский чиновник, служивший по Министерству государственных имуществ, по навету злонамеренных людей был оклеветан и лишен своей должности — единственного источника к существованию. Чтобы оправдать себя перед высшим начальством в возведенной на него клевете, ему пришлось «употребить немало разъездов, труда и издержек». Не раз он бывал по этому делу в Москве, в Петербурге, и всегда возвращался к своей семье ни с чем. Горе окончательно подавило несчастного и он, ввиду безнадежности когда-либо изменить свое положение к лучшему, стал потихоньку предаваться пьянству...

Однажды летом сидит этот чиновник с семьей на балконе своей квартиры и пьет вечерний чай. Мимо их дома откуда-то шел Антоний Алексеевич. Остановился юродивый против балкона и, обратись к чиновнику, сказал: «Полно тебе блажничать: берись-ка за дело! Бог не забыл тебя!..» Высказав это, блаженный побрел далее... На другой день, утром, почтальон приносит с почты пакет, в котором была прислана из Петербурга бумага утешительного содержания. Вскоре чиновник тот был оправдан по суду и возвращен к занимаемой им прежде должности.

А вот, что поведал о благодатном даре предвидения чудного старца Антония Алексеевича приехавший в Задонск на богомолье престарелый дьячок Евгр. 3-ский., прослуживший около шестидесяти лет в должности причетника в селе Дрезгалове Елецкого уезда Орловской губернии.

«Давно это было!.. Кажется, в 1840-х годах, — так начал рассказ свой почтенный служитель церкви. — Я приехал тогда в Задонск с целью помолиться Царице Небесной пред чудотворным Ее образом и угоднику Божию святителю Тихону, а кстати, навестить и сына моего, учившегося в духовном училище, находившемся при монастыре.

Это было 23 июня. Обитель Задонская торжественно праздновала свой праздник — сретение Владимирской иконы Богоматери, по случаю которого в городе Задонске собиралась трехдневная ярмарка. Отстояв в монастыре позднюю обедню, я поспешил поехать на ярмарку, чтобы там закупить, что требовалось для домашнего обихода...

Когда я возвращался обратно в монастырь, чтобы проститься с сыном, жившим в училищной бурсе, на дороге, как раз против городской больничной церкви, повстречался со мной блаженный Антоний Алексеевич и говорит мне: “ Подвези меня”. Я остановил лошадь. Антонушка сел на передок моей телеги, взял у меня кнут и начал помахивать им влево и вправо. “ Куда ехать-то?” — спросил он озабоченным тоном. “ К монастырю”, — ответил я. Едем...

Но так как я сидел позади него, то глазам моим представилось на спине белого чекменя блаженного грязное пятно сомнительного качества, заставившее меня подумать о неопрятности человека Божия. И странно!.. В тот же момент блаженный обратился ко мне и тихо на ухо сказал: “Нехай будет чекмень замаран, лишь бы не душа!” Это меткое слово чудного юродивого настолько поразило меня, что я окончательно растерялся и не мог ничего сказать в свое оправдание».

В другой раз тот же дьячок 3-ский, также по домашней надобности, отправился в город Елец. «И только что въехал он в пригородную Засосенскую слободу, как ее охватил с трех сторон пожар. Началась страшная суматоха: крик людей, визг и рев животных, треск охваченных пламенем строений — все это слилось с гулом набатных колоколов. На первом плане этой грозной картины заметил тогда 3-ский церковные хоругви, а между ними — св. икону Скорбящей Богоматери, а перед ней — священника, читавшего вслух акафист Заступнице всех — Пресвятой Деве Марии. Тут же, в числе молящихся, был и блаженный Антоний Алексеевич, который вслух возглашал: “ Матушка, дай дождя! Матушка, дай дождя!..”

Увидев дьячка, Антонушка подошел к нему и сурово спросил: “ Зачем ты приехал?” Тот коротко объяснил причину своего приезда в Елец. Блаженный, по-видимому, как бы смягчился и ласково заметил: “ Ну, ступай скорей домой, а то дождь тебя замочит” ». Между тем, небо в это время, как нарочно, было безоблачно ясно, посему трудно было предвидеть что-либо похожее на дождь. Закупив, что было нужно, 3-ский торопливо выехал из Ельца обратно в свое село Дрезгалово... И что же?! Не отъехал он еще и десяти верст от города, покрытого облаками дыма от продолжавшегося пожарища, как набежали тучи, раздались раскаты грома и пошел такой проливной дождь, что на дьячке не осталось, как говорится, ни одной сухой нитки.

— Тут, по дороге, под дождем, — завершил свой рассказ 3-ский, — я и вспомнил Антония Алексеевича, усердно и с детской простотой молившегося о дожде перед иконой Скорбящей Богоматери, вспомнил и слова святого апостола Иакова, утверждающего, что сила молитвы праведников Божиих споспешествует во благое (Иак. 5, 16). Благодаря таким размышлениям о благовременной милости Божией, я протащился около двадцати пяти верст до своего дома, не замечая грязной и сырой погоды.

Архиепископ Воронежский и Задонский Антоний II (Смирницкий) имел глубокое уважение к Антонию Алексеевичу и отзывался о нем всегда, как о человеке Божием. Этот иерарх Церкви Христовой сам на себе имел помазание духа Христова (1 Ин. 2, 20) и проникнут был христианским благочестием; а потому мог познавать и в других духа истины и духа заблуждения (1 Ин. 4, 6).

На этом-то основании и зиждется близость святых Божиих человеков. В последнее посещение преосвященным Антонием II Задонска, в августе 1846 года, перед самым его выездом, Антоний Алексеевич явился к нему в гостиную и, выбросив из полы к ногам архиерея собранные в саду попортившиеся яблоки, обратился назад и запел: «Вечная память! Вечная память!» Сильно был тронут этим преосвященный Антоний и тут же сказал предстоящим, что уже не бывать ему более в Задонске, что Антоний Алексеевич предсказал этим скорую его кончину, которая, действительно, и постигла его 20 декабря того же года.

В 1847 году Антоний Алексеевич в первый раз приехал в Воронеж и, прибыв в Митрофанов монастырь, пришел прямо в келью знакомого ему по Задонску монаха, который жил против кельи тогдашнего о. казначея Митрофанова монастыря, и тотчас спросил: «Чей это в сенях гроб, большой, пестрый?» — хотя никакого гроба не было. Потом, немного помолчав, продолжал: «Дома бы и умирал: зачем приезжать опять в монастырь?»

Через месяц после сего казначей заболел и пожелал съездить на родину, в г. Павловск, для поправления здоровья. Но, пробыв там около месяца, возвратился в Воронеж и вскоре, от свирепствовавшей в то время холеры, скончался. Люди, конечно, не знавши ничего об означенном предсказании человека Божия, поставили для скончавшегося в тех же самых сенях черный гроб с белыми, нарисованными на нем крестами и каймами, который поэтому и казался пестрым.

В тот же, 1847 года, приезд Антоний Алексеевич заходил во многие дома обывателей Воронежа, без всякого со стороны их приглашения, и где ставил он столы посреди комнаты и пел «вечную память», там почти все жильцы вымирали от холеры.

Там же, проходя раз мимо одного каменного дома, двор которого обнесен был дощатым забором, Антоний Алексеевич остановился перед канавкой, по которой стекали со двора нечистоты, и, немного подумав, пополз боком по этой канавке во двор, хотя и самые ворота отворены были. Потом, походив немного по двору и пощупав у кладовых замки, тем же путем выполз на улицу, сопровождаемый дружным хохотом со стороны столпившихся свидетелей этой сцены. По прошествии нескольких дней эта загадка объяснилась: через ту самую канавку проникли во двор ночью воры, обобрали все кладовые — и были таковы.

Однажды, когда Антоний Алексеевич шел по одной из многолюдных улиц Воронежа, навстречу ему попался лет пятнадцати мальчик с книгами в руках, шедший из духовного училища в дом своих родителей. Блаженный, остановив мальчика, подал ему взятый из своей пазухи засаленный лист бумаги, весь исписанный ариф­метическими цифрами, и сказал: «Вырастешь, голубчик, приходи в Задонск жить». И, действительно, мальчик вырос, поступил на государственную службу и служил долгое время по министерству финансов в Воронеже.

Затем, в 1874 году, совершенно неожиданно, переводят этого чиновника в город Задонск, где он и пробыл около пяти лет в должности городского казначея. Посетив в монастыре Задонском усыпальницу, где покоится прах замечательных по благочестивой жизни подвижников, чиновник увидел здесь и гробницу блаженного Антония Алексеевича. Имя блаженного напомнило ему ту давнюю встречу с Антонием Алексеевичем в Воронеже, при которой блаженный звал его в Задонск жить. И он, здесь же, в усыпальнице, со слезами на глазах рассказал о знаменательном эпизоде из своего детства, благословляя память почившего о Господе дивного прозорливца.

Антоний Алексеевич нередко посещал город Липецк, и тамошние жители всегда с уважением принимали у себя блаженного. И долго еще в среде их передавались чудные рассказы об Антонии Алексеевиче, как о человеке необыкновенном, и многие из них благоговейно почитали его память.

Как-то раз, будучи в Липецке, Антонушка шел по торговой улице, окруженный толпою ребятишек. Священник Троицкой церкви Гавриил Делицын, увидев уважаемого юродивого, пригласил его к себе покушать блинков (это было на Сырной неделе). Старец не отказался от предложения и охотно побрел в дом к радушному служителю алтаря Господня.

Войдя в дом, Антоний Алексеевич помолился в передний угол на св. иконы, принял благословение от хозяина-батюшки и, поклонившись всем находившимся в доме, безмолвно сел на предложенный ему стул. На этот раз у отца Гавриила были гости, между которыми находился священник из пригородного селения N * со своею попадьей.

Антоний Алексеевич, завидев их, торопливо подошел к молодой, красивой попадье и, взяв ее за руку, громко воскликнул: «Ну, девка! На Красную горку мы с тобой обвенчаемся. Готовь приданое-то!» Та отвечает, что она вот уже пять лет как замужем и имеет двух детей. «Нужды нет!..», — возразил юродивый. — «Ты все-таки приданое-то готовь!» И что же? Молодая, полная жизни попадья нечаянно простудилась на третьей неделе Великого поста так сильно, что слегла в постель и, прохворав весь пост, умерла как раз на Фоминой неделе, в апреле 1850 года.

Впрочем, Господь, возвышающий смиренных, прославил блаженного старца Антония не одной прозорливостью, но и другими дарами благодати Духа Святого. Но, так как все, могущее обратить на него внимание людей, несовместно было с духом его смирения, то он и эти дарования прикрывал также завесой юродства.

«Смиренное сердце, — говорит сятитель Тихон Задонский, — [если] какое добро делает — Богу восписует. Ибо видит свою немощь и то, что человек сам по себе, без помощи Божией, как дерево сухое: никакого плода сотворить не может... На таковое сердце струя благодати Божией течет. На таковое сердце милостиво Бог призирает».

Святые Божии человеки иначе и не могли проявлять через себя дары благодати Божией, как только прикрывая высотой христианского смирения все свои действия; в особенности так поступали задавшиеся трудным подвигом юродства Христа ради. Такой нелегкий род смирения-подвижничества указывает уже на то, что избравшие его — не от мира сего. И только для имеющих очи видети, эти избранники Божии (Ин. 15; 18), конечно, не могут укрыть себя, как драгоценный камень не скроет блеска своей воды или благовонный цвет — своего благовония.

У Николая Остапова (будущего иеросхимонаха Нафанаила, подвижника-затворника), который в послушание продавал свечи, образовались на спине нарывы, причинявшие ему при движении и прикосновении такую боль, что он решился было оставить свое послушание и не выходить из кельи. Антоний Алексеевич, сидевший обыкновенно у свечного ящика, вдруг говорит ему, как бы в ответ на его намерение: «Куда ты, Миколашка, хочешь от меня бежать?!»

Потом, встав, начал молиться, сопровождая каждый поклон словами: «Помилуй, Господи, Миколашку!» После трех поклонов раба Божия Остапов тотчас почувствовал, что нарывы его прорвались и не причиняли уже прежней боли. Когда же он с умилением и признательностью посмотрел на дивного молитвенника, последний с улыбкой сказал: «А что, теперь не побежишь от послушания? Благодари же Бога!»

Один молодой послушник, поживши немного в Задонске, почувствовал тоску по родине и родителям и, не открывая никому об этом, решился, наконец, возвратиться домой. Вдруг является к нему Антоний Алексеевич и, сжав кулаки, говорит: «Ах ты, толкач просяной! Захотел к матери?! Я те дам по носу-то!» И, поколотив его по спине кулаками, вышел из кельи. «После сего, как рукой сняло тоску мою», — говорил потом послушник.

Раз приехала в Задонск одна помещица с семейством помолиться. Она питала глубокое уважение к Антонию Алексеевичу и тотчас же послала за ним. Между тем, сын ее, молодой человек, студент Харьковского университета, воображая, что мать заблуждается касательно достоинства человека Божия и, желая уронить его во мнении матери, послал за печатным штофом водки в питейный.

Пришел Антоний Алексеевич; явилась и водка. Наливши из принесенного штофа стакан и поставив перед блаженным старцем, молодой человек просил его выкушать. Раб Божий посмотрел на него выразительно и, глубоко вздохнув, сказал: «Кушай-ка наперед сам, сударик мой!» Молодой человек сказал, что он не пьет не только водки, но даже никакого вина; тогда Антоний Алексеевич ответил, что и он не станет пить.

Мать приказала сыну немного отведать. Молодой человек, поднесши к губам стакан, нашел в нем вместо водки вкус простой воды. Пораженный этим событием, он мгновенно пал на колени и просил прощения у блаженного, а последний, посмотрев на юношу с обычной улыбкой, сказал ему: «Я ничего, сударик мой, я ничего!» При этом блаженный встал и, уходя, запел старческим своим голосом стих псалма: «К то Бог велий, яко Бог наш? Ты ecu Бог творяй чудеса!» (Пс. 70; 14-15).

Однажды, в молодых еще летах, Антоний Алексеевич отправился ночью в родное свое село, отстоявшее от Задонска в двадцати трех верстах, и, встретив в лесу стаю волков, кормил их кусками хлеба, находившимися у него за пазухой. Между тем, один из волков бросился на него и искусал икру левой ноги.

Дошедши кое-как до дома своих родных, блаженный потребовал, говорят, тряпку, посыпал на нее земли, привязал к ране — и рану затянуло; только остававшийся на покусанной ноге шрам свидетельствовал о минувшей беде.

 У того же самого молодого послушника, которого блаженный старец Антоний Алексеевич предостерег как то от опасной для него посетительницы, заболела нога, о чем он, однако, никому не говорил. Вдруг приходит к нему Антоний Алексеевич и говорит: «Разувай-ка ногу!» Тот повиновался. Достав из-за пазухи банку помады, Антоний Алексеевич стал мазать больное место на ноге послушника, приговаривая как бы с досадой: «Не чеши у меня, а то я тебе дам!». И боль в ноге вскоре прошла.

А сильную боль в груди, мешавшую этому же послушнику петь на клиросе, блаженный старец уврачевал снегом: потерши им больное место, старец сказал: «Ходи в церковь, пой там во славу Божию!» С той поры грудь у его пациента так поправилась, что он никогда уже более не страдал ею.

Достойно замечания и то, что когда Антоний Алексеевич задумает, бывало, из Задонского монастыря отправиться в Клиновое, то и начнет заочно призывать к себе правнучатого племянника Ивана: «Ваня! Ваня! Что ты не едешь?!.. Я соскучился в монастыре; пора домой — пахать землю». Как бы повинуясь силе этого призыва, правнук его непременно являлся ввечеру на другой день и говорил: «Вчера напала на меня такая тоска по дедушке, что рад бы хоть пешком бежать к нему».

И не только при жизни своей блаженный старец совершал знамения, но и по смерти, выражаясь словами премудрого Сираха, — были чудны дела его (Сир. 48; 15). Тот же правнук Антония Алексеевича Иван рассказывал: «Через два года по кончине дедушки, отправился я по деревням с товарищами бить шерсть, и в одной деревне сделался так болен, что решено было завтра причастить меня Святых Христовых Тайн.

Но вечером я задремал и в тонком сне вижу, будто идет ко мне мой дедушка и говорит: — Что ты, Иван, лежишь-то?! — и при этом толкнул меня в бок. Я отвечал, что болен. — Ты болен за то, — гневно упрекнул дедушка, — что дурно живешь: много вина пьешь, да выучился после меня табак курить и даже нюхать. Нам ли с тобой этим заниматься?! Оставь все твои дурные дела и привычки, чтобы не дать за них ответа Богу. Вот скоро будет пост, тогда поговей и причастись, а теперь не причащайся, ибо ты не готов к этому, да сходи завтра в церковь, помолись там усерднее Богу — и выздоровеешь!.. Проснувшись утром, я не чувствовал уже той жестокой боли, от которой слег, и прямо пошел в церковь, где отстояв обедню (так как день был воскресный), возвратился в свою квартиру совершенно здоровым.

А товарищи, слышавшие весь разговор мой накануне в ночи с дедушкой, не без изумления спрашивали меня: “ С кем это говорил ты во сне?” — Причем, — присовокупил правнук раба Божия, — с той поры я совсем бросил табак, вино и даже почувствовал к этим прихотливым предметам отвращение».

Он же рассказывал, что в одно время пришлось ему, по выбору общества, в продолжение трех лет проходить должность сотского и что эту должность он исполнял, как сам сознавался, не без опущений и ошибок. Несмотря, однако ж, на все это, общество выбрало его и еще на год; но в одну ночь представился ему во сне Антоний Алексеевич, и говорит: — Будет тебе, Иван, ходить сотским, ты и так много в жизни нагрешил; надо будет за все дать ответ Богу! Вот и меня, грешного, беспокоишь — поднимаешь. Иван спросил его: — Чем же мне жить? — Нанимайся работать — и живи, — ответил блаженный. — Честный труд приятен Богу. — Но меня теперь не уволят, дедушка, из сотских. — Не бойсь, уволят, когда голова заболит. Да если и выздоровеешь, все же не выходи до такого-то времени (причем, назначил месяц и день). Иван проснулся и тут же почувствовал, что голова его как бы в огне, и сам он в сильном расслаблении. Проболев, таким образом, более месяца, и снова поправившись, он все-таки не выходил до назначенного ему срока; потом стал просить увольнения от должности сотского, и общество тотчас же уволило его.

Подобно сему Антоний Алексеевич, уже по смерти своей, через сновидение утешил одного, в смущении находившегося инока Задонской обители, который, между прочим, рассказывал следующее об этом, посетившем его, неземном утешении. «В одно время нашел на меня дух уныния, — говорил инок, — так, что я не знал, куда деваться от тоски.

Тоска была небезотчетная: она происходила от возникших между мной и настоятелем монастыря серьезных недоразумений. Находясь долго под давлением такого печального настроения, я терял уже веру в самопомощь и намеревался совсем оставить Задонский монастырь, в котором прожил без малого сорок лет, и перейти в другой.

Мрачное настроение казалось для меня тяжелым еще и потому, что не находил, с кем бы можно было посоветоваться, как говорится, по душам. И вот, под тяжестью дум и душевного томления я заснул и вижу сон: ко мне в келью входит Антоний Алексеевич, с которым я когда-то вместе жил и привык чтить его память... В порыве сердечной радости бросился я к уважаемому посетителю навстречу и со слезами на глазах поспешил предложить ему тяготивший меня вопрос: что мне делать?

Но я ничего не сказал: слово замерло на устах моих... Антоний Алексеевич сурово взглянул на меня и, грозя перстом, гневно произнес: “Мишка! Я тебе дам думать неподобное!.. Жил — и живи; перемелется все — мука будет!” Я проснулся. Слова благочестивого старца, сказанные мне во сне, глубоко вреза­лись в память; они ободрили мой дух и успокоили взволнованное сердце. Я терпеливо потом покорился своей участи и безмолвно ожидал, что будет. И время, наконец, само собой уладило все те смущавшие меня обстоятельства, и с пользой для меня же». Об этом сновидении поведал биографу Антония Алексеевича игумен Зосима, мирское имя которого было Михаил...

Одна воронежская дворянка — А. М. В-на — видела во сне блаженного Антония Алексеевича, который символически предупредил ее о смерти мужа. 1879 года, в одну из ноябрских осенних ночей, рассказывала В-на, видит она во сне, что к ней в дом без доклада вошел неизвестный ей невзрачный, со всклокоченными седыми волосами на голове, сморщенным желтоватым лицом, окаймленным клинообразною седенькою бородкой, старик, одетый в белый толстого сукна чекмень, с отвисшею пазухой, низко опоясанный кушаком.

Старик благоговейно помолился на св. икону Спасителя, висевшую в переднем углу залы, а затем, увидав В-ну, он низко поклонился ей и, подавая ей большой черный деревянный крест, вынутый им пред этим из своей пазухи, сказал: «Возьми, барыня, это — твое!» Та в испуге отшатнулась и всячески старалась отклонить от себя такой символический подарок, говоря, что крест ей не нужен, и что она его не возьмет.

Незнакомец-старик настаивал на своем: он осенил ее крестом вторично и снова произнес более настойчивым тоном: «Не бойся, возьми! Это ведь тебе гостинец!» И, немного помолчав, добавил: «Позаботься-ка о духовном завещании твоего мужа!» — «Кто ты такой, старик?» — тревожно спросила В-на. «А приедешь в Задонск молиться Богу и обо мне там узнаешь. Я живу там в монастыре уж давно. Приезжай!» — ответил старик. «Как же тебя зовут?» — переспросила она еще стоявшего переднею с крестом в руках старика. «Антонушкой-юродивым», — громко ответил старец и, положив крест на стол, торопливо вышел из дома.

Тут В-на проснулась. Стоявшие у нее на камине куранты пробили 9 часов, — это было утро. В Митрофановом монастыре только благовестили тогда к поздней обедне. Она вскочила с постели, торопливо умылась, оделась и отправилась в церковь, чтобы там, у св. мощей святителя Христова Митрофана, хоть сколько-нибудь успокоиться от тяготившего ее впечатления, вызванного сновидением. Но и за молитвой она не могла освободиться от тревожных мыслей.

По окончании обедни В-на решилась зайти к преосвященному Серафиму (Аретинскому), чтобы принять от него архипастырское благословение и поведать ему о смущавшем ее сновидении. Добрый владыка уделил ей несколько минут и, внимательно выслушав, сказал: «Ваш сон действительно знаменателен и не пройдет для вас даром. Молитесь и возлагайте всю свою надежду на Бога, так милостиво предупреждающего вас чрез блаженного старца. Приведите все свои дела в порядок, да и относительно духовного завещания на всякий случай поступите так, как советовал вам во сне блаженный. Вам являлся воистину раб Божий, а потому и совету его должно следовать».

— Да, — отвечала В-на, — у меня собственно своего очень мало, а все движимое имущество принадлежит моему мужу. Правда, оно у нас довольно значительно и, пожалуй, по смерти мужа может послужить предметом раздора между родными.

— А во избежание раздоров поговорите и посоветуйтесь с вашим мужем о заблаговременном его распоряжении по этому поводу, — заметил преосвященный.

И что же — едва муж В-ной успел сделать духовное завещание, передав все свое имущество жене, как в тот же день скоропостижно умер. После похорон незабвен­ного мужа, убитая горем, В-на приехала в Задонск, где посетила и монастырскую усыпальницу. Здесь, взглянув на портрет Антония Алексеевича, она тотчас узнала в нем виденного ею во сне старика. По ее просьбе над прахом блаженного отслужена была панихида.

Пример этот, заметим, показывает также, что подобные, благотворно влияющие на душу земного путника сновидения, отвергать без совета духовного не следует, ибо в них, подчас, видится откровение Божие. Не случайно ведь сказано о снах, которые посылаются от Всевышнего для вразумления (Сир. 34, 6; Иов. 33, 14). И в сновидении В-ной таковое вразумление Божие, совершившееся через верного раба Его, очевидно.

Вот еще два примера обращенья его с народом.

Шли на богомолье в Задонск две женщины. Одна из них считала себя великой грешницей, так как в ее жизни было одно большое греховное дело, преступная любовь. Другая же почитала себя за честную, хорошую примерную женщину. Она жила в согласии с мужем; был у нее большой порок – суеверие, но это заблуждение нисколько ее не беспокоило и не умаляло ее высокого о самой себе мнения. Приближаясь к Задонску, они разговорились так.

– Вот, – сказала та, которая почитала себя грешницей, – идем мы ко святому месту – а как мне недостойной туда показаться. Ведь я в таком тяжком грехе. Молитва моя будет ли принята Богом?

– А за мной так на совести ничего нет, – сказала другая. – Благодарю Бога, мне нечем себя особенно попрекнуть. Живу по закону, как следует, совесть моя спокойна.

В таких чувствах подошли они к Задонску и пошли в город. Им навстречу идет Антоний Алексеевич.

– Здравствуйте, – говорит он им, – пойдите сюда. Я вот вам задам работу. Ты, грешница, найди мне большой камень – такой, какой поднять сил хватит, и принеси его ко мне... А ты, праведница, тоже принеси мне каменьев – сколько снесешь, только все мелкими набери.

Женщины исполнили приказание старца. Принесши камни, одна сложила свой большой, другая высыпала из мешка свои мелкие к его ногам.

– Хорошо, – сказал старец. – Теперь сделайте вот что. Вернитесь на те места, где вы взяли камни, и положите их так, чтобы всякий пришелся на том самом местечке, на каком прежде лежал.

Женщина, принесшая тяжелый большой камень, легко нашла то место, с которого взяла его, и сложила его как раз в гнездо, которое он образовал своим лежанием... Но совсем не то пришлось делать другой. Так как камни ее были мелкие, и она набирала их из многих лежавших по бокам дороги кучек, то, конечно, она перезабыла все те места, где они лежали, и тщетно ходила, присматриваясь, нет ли каких следов, по которым бы она могла узнать, откуда взяла их... Ничего не сделав, она с тем же полным мешком вернулась к старцу, между тем как другая женщина уже давно стояла спокойно перед ним.

– Все места растеряла, ни одного не могла положить на свое место – сказала смущенная женщина юродивому.

– Ну, послушай меня теперь, – сказал старец. – Вы шли сюда и говорили о своей жизни. Ты осуждала себя и каялась, а ты хвалила себя и превозносилась, а обе вы одинаково грешили, обе набрали равный груз грехов. Бывает также, что человек, сделавший один большой грех, не так обременен нечистотой греховной, как тот, который не совершал тяжких падений, но постоянно грешит мелкими проступками. Вот большой и тяжелый камень эта женщина подняла, принесла ко мне и, запомнив, откуда его взяла, могла положить его на место: так бывает с большим грехом. Такой грех сильно тяготит душу совестливого человека и не дает душе покоя. Человек окаявает себя, постоянно скорбит о том, что не сумел побороть искушения, сознание греховности глубоко смиряет его, и он может тогда сказать с царем Давидом: «Беззаконие мое аз знаю, и грех мой предо мною есть выну...» (Пс. 50, 5). И, быть может, когда грех, давно разрешен милосердным Богом, человек продолжает оплакивать его и нести укоры людей. Не то бывает с мелкими грехами: человек постоянно грешит, но часто и не хочет понять, как дурно он поступает, а между тем эти, неважные по его мнению, поступки образуют греховную привычку. Постоянно поблажая ей, все меньше и меньше люди склонны видеть свою ошибку, и живут среди мелких, но нераскаянных и закоренелых грехов, не сознавая своего недостоинства, уверенные в своей правоте, и осуждая других, хотя и тяжко согрешивших, но кающихся грешников. Так и вы, – обратился старец к женщинам. – Она совершила в своей жизни большой грех, и, идя сюда, каялась, как кается всю свою жизнь. Как тяжелый камень, висит он у нее на шее: она помнит, когда приняла на себя эту ношу и с ужасом вспоминает и проклинает место греха. Видя такое смиренное покаяние, Господь помилует ее и простит ей этот грех... А ты, – обратился он к женщине, считавшей себя чистой, – не имела в жизни таких падений... Но ты не лучше ее, – она, раз поддавшись греху, теперь строго оберегает себя, а ты, точно не боясь согрешить, живешь в небрежении... А сколько у тебя мелких грехов – и не счесть... Принимая на себя тот суд, который принадлежит одному Богу, ты судишь и рядишь людей: тот не гож, другой еще хуже, третий не ладен... Как то делают язычники, ты предаешься глупым гаданиям... Упадет у тебя со стола нож, ты кричишь: гости едут! Верно, что так. Едут на твой крик гости. Да какие? Враги, дьявол к тебе едет. Не так, родная, надо жить... Натворишь ты за день грехов, которых по гордости и за грехи не считаешь и до ночи их забудешь. Не перечесть всех твоих грехов, и, заставь тебя теперь припоминать, объяснить, чем грешна, так их у тебя так много, что и сама не упомнишь, как и когда грешила. И тянут они тебя книзу не менее грузно, как тяжесть одного смертного греха. Все мы грешны, все окаянны. Все погибнем, если не помилует нас неизреченное милосердие Божие.

Конечно, такое наставление произвело благотворное действие на обеих женщин, смягчило горечь раскаяния одной и смирило другую.

Шла к святителю Тихону на богомолье одна женщина, гонимая свекровью. Не взлюбила ее свекровь, и гнала и унижала, и томила работой, и постоянно укоряла, так что ей житья не было. Нрава она была кроткого, тихого, и никому не перечила, молча все сносила, только иногда украдкой плакала... Идут себе богомольцы медленным шагом, гуськом и сзади всех понуро бредет молодая женщина, которой жизнь так тяжела... Идет она, и видит вдруг: лежат на земле четки. Она их подняла... Стали путники подходить к городу, выходит к ним навстречу Антоний Алексеевич и говорит этой женщине: «Тебе, смиренная раба Божия, святитель Тихон четки послал. Ведь это из его раки четки, с его нетленных ручек».

И сама женщина и ее спутницы были поражены словами старца и в смущении направились к монастырю. Когда с трепетом подошли они к раке святителя, гробовой иеромонах спросил: «Откуда у тебя эти четки?» Женщина рассказала, как нашла их на дороге, и что ей говорил Антоний Алексеевич.

Для проверки этого рассказа иноки подняли пелену с мощей и, действительно, тех четок, которые лежали раньше на руках и были совершенно такие же, как те, которые женщина нашла на дороге – этих четок на мощах не было. Тогда поняли, что святитель чудным образом послал утешение женщине, которая ни от кого в жизни не видала добра, и, вместе с тем, вразумил тех, кто особенно ее преследовал. Утешенная женщина отдала четки к мощам и после горячей молитвы святителю, успокоенная и облегченная душой вернулась домой.

А нижеследующий рассказ о блаженном записал во второй половине XIX столетия лично иеромонах Геронтий (Кургановский) со слов задонского уроженца, на склоне лет приехавшего в родной город поклониться здешним святыням...

— Антоний Алексеевич ходил в дом моего отца, и я, как теперь вижу его, хотя прошло около шестидесяти лет. Впечатления детства росли со мной, а память свежо сохранила во мне воспоминания о старце. Я припоминаю: на нем был белый зипун толстого сукна, подпоясанный кушаком, как обыкновенно носили тогда крестьяне. За пазухой у него были кожаные рукавицы, совершенно новые, видно, что он их никогда не надевал, кроме того, там же лежала вислоухая шапка порядочного объема, которой он, как говорили, редко покрывался; там же были куски хлеба, древесные стружки, разные грязные тряпки, вероятно, заменявшие ему носовые платки.

От этой импровизированной клади грудь и брюхо представляли порядочную гору. Он всегда был обут в котах, которые шились на манер малороссийских чебот — из необделанной кожи. Приходил он к нам нередко к обеду. Когда входил в комнату, он не кланялся и не молился, а говорил: «Алексеевич, Алексеевич, я пришел щи хлебать!» Моего отца звали Михаил Алексеевич.

К Антонию Алексеевичу мои родители относились с уважением, особенно моя покойная мать. Сидел он за столом подле моего отца, иногда выпивал рюмку простого вина, или, по-тогдашнему, горилки ел немного, говорил мало, но на предложенные вопросы отвечал разумно, как я слышал потом от моих родителей.

Иногда Антоний Алексеевич ночевал у нас и ложился, обыкновенно, на полу, не раздеваясь и не разуваясь. Весьма часто — как я слышал от моей покойной нянюшки — не сказавшись, уходил он по ночам, иногда возвращался, а чаще всего уходил неизвестно куда и был невидим по целым дням.

Но странно! Когда приходил к нам Антоний Алексеевич, я всегда с детской боязнью забирался куда-либо в уголок, — он для меня почему-то был страшен. Лицо его было длинное, худое, сморщенное и не лишенное осмысленности; нос острый, бородка узенькая — клином — и коротенькая, волосы на голове взъерошенные, но недлинные, с проседью.

Находящийся в усыпальнице портрет блаженно­го, действительно, схож с оригиналом, и у меня есть с него фотографическая копия, она находится у меня в спальне — ежедневно перед глазами. Как мои родители при жизни уважали Антония Алексеевича, так и я полон благоговейной памяти об этом чудном человеке.

Помню, иногда мой отец давал Антонию Алексеевичу медные деньги, но он редко их брал. Когда ему, бывало, предложат пить чай, он всегда при этом улыбался и пил его много, называя чай «сбитнем» (сбитень, обыкновенно приготовляемый в большом медном чайнике, из ароматических трав с медом, в старину составлял любимое питье простолюдинов).

Но особенно замечателен для меня блаженный по следующему обстоятельству. Однажды, в зимнее время, утром — около двенадцати часов — пришел к нам Антоний Алексеевич. Родители мои были дома. Он вошел прямо в спальню, где были все мы. Как-то торопясь, Антоний Алексеевич подошел ко мне, вынул из пазухи офицерский кавалерийский темляк и, подавая его мне, сказал: «На, возьми. На, возьми — играй!» — и при этом улыбнулся.

Я не брал из боязни, но отец мой приказал мне взять. После этого, когда я взял темляк, Антоний Алексеевич ушел и долго не приходил к нам. Когда мои родители увидели, что это был за подарок, который дал мне Антоний Алексеевич, и что он меня занимает, тогда отец мой (как я слышал об этом от нянюшки) сказал: «Верно, мой сын будет офицером».

В купеческом быту иметь сына-офицера считалось тогда чем-то особенным и почти невероятным. Непостижимо одно: откуда мог взять Антоний Алексеевич офицерский темляк. Ни в нашем городе, ни даже в уезде, нигде, не стояло в то время никаких войск. Помню, вскоре после того отец мой привез мне из Москвы деревянную детскую «шпажку», как он ее на­зывал, и я, навесивши на нее темляк, чуть ли не спал с ней.

Но как достигнуть того, чтобы сын купца провинциального был офицером? Образованность в здешней провинции была уделом не многих, даже и в дворянском сословии, а о купеческом и говорить нечего. Наши предки выучивались, как сами о том говаривали, «на медные деньги » и прямо со скамьи дьячковской школы или уездного училища принимались за практическое изучение дел житейских, как за более верный способ, научающий экономической оборотливости.

И все же, вероятно, у отца моего образовался в голове план. В наступившее время он отдал меня в уездное училище, где я окончил ученье с похвальным аттестатом, потом отвез в Воронеж и поместил в гимназию. Окончивши и там курс одним из первых, я поступил в Московский университет.

По выходе из университета, я поступил на службу прямо офицером. Когда, после долгой разлуки, приехал я в первый раз на родину — в Задонск, то явился к моему отцу в мундире, воротник и обшлага которого были черного бархата, густо расшитые все серебром, при шпаге, с серебряным висячим темляком, и, поклонясь ему в ноги, сказал: — Батюшка! Я теперь офицер и всем этим обязан вам!.. После этих слов я залился слезами, так что не мог уже выговорить ни одного слова.

Отец мой поднял меня и, рыдая, произнес: «Да, теперь я счастлив, — хоть и умереть!.. Антоний Алексеевич тебе это предсказал — и все сбылось!»

Впрочем, не только эта история, рассказанная задонским инокам заезжим офицером, как и иные чудные дела сего прозорливого мужа, но и даже сама безболезненная, мирная, христианская кончина его, о которой он извещен был свыше, — убеждают нас в Богоугодном его житии.

За год почти до своего переселения в вечность пришел Антонушка к помещице А. В. Демидовой, которая купила в Задонске дом, и говорит ей: «Вот, я к вам: так Бог велел». Демидова с почтением приняла человека Божия. Причем, то, что суждено доживать ему именно в этом доме, у этой его хозяйки, блаженный провидел несколькими годами ранее.

Рассказывали, что когда дом только-только купил предыдущий его хозяин — «один из обывателей Задонска», то Антонушка сразу пришел к нему и заявил: «Это мой дом, и ты сам не продавай его никому, пока не приедет сюда моя мама-барыня». И вот лет через шесть после этого, действительно, приехала в Задонск орловская помещица А. В. Демидова и, прожив в этом доме с год по найму, купила его (по смерти Антония Алексеевича, Демидова, по своему усердию, пожертвовала дом в пользу Задонского монастыря).

В августе 1851 года Антоний Алексеевич был и молился при соборовании уважаемой им Матроны Наумовны, известной всем по своему страннолюбию. А когда кончилось елеопомазание, он, сидя в ногах старицы Матроны, сказал вслух: «И я у Бога не забыт... Терпение убогих не погибнет до конца!»

Потом, вскоре разболевшись, говорит хозяйке: «Мама! (так он называл ее) Пора мне умереть: похорони меня, во спасение души, в монастыре и заплати за меня пять рублей». А когда та подумала, что едва ли можно будет похоронить его за такую сумму, Антоний Алексеевич, отвечая на ее мысли, присовокупил: «Ну, пятьсот рублей отдай вперед. Хоть у тебя и был ноне недород хлеба, да зато у меня его много. Вот, даст Бог, я перейду, тогда и тебя возьму к себе, мама; да сшей мне новый белый кафтан, с нижним бельем, и купи новый кушак».

Духовника своего, к которому всегда сам приходил, когда нужно было исповедаться или приобщиться, просил он сшить себе новые коты. А недели за две до Покрова говорит хозяйке дома: «Мама! Пеки блины в субботу, под Покров». Наступила эта суббота — и раб Божий, напутствованный перед сим за несколько дней Таинствами Святой Церкви, почил, как умирающий о Господе, от трудов своих 29 сентября 1851 года, на сто двадцатом году своей жизни.

Когда печальная весть о кончине раба Божия разнеслась по городу и окрестностям, народ начал отовсюду сходиться и совершать панихиды, потому что почти не было дома, — как говорит предание, — ни в городе, ни в близких и далеких селах, где бы не чтилось, славное даром прозорливости, имя его.

Тело блаженного было погребено в «Митрофановой» усыпальнице Задонского монастыря торжественно и с подобающей честью, при многочисленном стечении народа, на третий день после кончины Антонушки.

+++

Усыпальница задонских праведников с самого момента ее открытия стала одним из мест в обители, обязательно посещаемых паломниками. Поклонившись святым мощам святителя Тихона, верующие стремились воздать почитание и другим подвизавшимся здесь учителям благочестия.

Митрофанова пещера (часовня, или усыпальница праведников) получила свое название от имени схимонаха Митрофана – сотаинника святителя Тихона. Отец Митрофан был первым похоронен здесь – в пещерке, ископанной им под полом своей келии для уединенной молитвы. Впоследствии в этой пещерке были погребены и другие задонские праведники, и пещера была превращена в усыпальницу.

В 1836 году над Митрофановой усыпальницей была выстроена часовня, которую в 1862 году разобрали с целью расширения примыкающего к ней братского корпуса. Был надстроен второй этаж, и Митрофанова пещера оказалась под алтарем Вознесенского трапезного храма. В таком виде пещера сохранялась до 1929 года, когда, после изгнания из обители последнего монаха, были вскрыты склепы, останки праведников вывезены на городское кладбище и наспех захоронены.

10 октября 1993 года праведники Задонские вернулись в обитель, прославленную их подвигом. Ныне их честные останки покоятся во Владимирском соборе  в мраморной гробнице при колонне, слева от входа.

Мощи Задонских старцев во Владимирском соборе
Задонского Рождество-Богородицкого мужского монастыря