"Роль Православия в жизни России трудно переоценить". Доктор филологических наук, профессор О. Ю. Усачева

Беседа с доктором филологических наук, профессором Липецкого филиала Российской академии народного хозяйства и государственной службы при Президенте РФ Ольгой Юрьевной Усачевой.

 В 2015 году Православная Церковь отмечает 1000-летие со дня преставления святого равноап. князя Владимира Крестителя Руси, изменившего духовный вектор развития нашего государства. Как Вы думаете, насколько Православие преобразило русский мир? 

– Решение князя Владимира принять Православие лично и крестить Древнерусское государство, конечно, является судьбоносным моментом русской цивилизации. Это событие стало новой вехой в историческом развитии и нашего народа, и самой нашей государственности. Православие фактически сформировало национальную русскую культуру.

Все богатство, которым мы располагаем в духовном и культурном отношении, так или иначе проистекает из Православия. Те вечные духовно-нравственные темы, которые поднимали великие классики русской литературы, – продиктованы той высокой планкой духовности, которая была поднята в русской культуре благодаря Православию.

– Нам сейчас часто говорят, что русские очень консервативны, закостенелы, они, т.е. – мы, боятся всего нового. Еще Петр I говорил, что русский человек, если, что и хорошее, а новое, без принуждения делать не будет. 

– Но в процессе изучения принятия Православия на Руси складывается совершенно иная картина – русский народ, напротив, совершенно открыт новой культуре, но только если она духовно возвышает человека.

Из этого видится, что наши предки обладали особым нравственным чутьем, свободно принимая «заморское» христианское вероучение, книжный язык, составленный греками на основе хоть и близкого, но не родного – болгарского диалекта. Они не стояли за свое «кровное», если оно было в цивилизационном духовном плане ниже, примитивнее. И, ощутив, благоухание Евангельского слова, легко отказались от нравственного смрада языческих суеверий. В то же время мы можем наблюдать, как наши предки отважно отстаивали высокие образцы быта, православную веру перед лицом бездуховности мысли и образа жизни, которую стремились насадить Петр I, большевики, которая сегодня хлынула к нам через многие СМИ. 

Это говорит об уникальности русского народа. Ибо для большинства древних народов «хорошим» было «старое», для современного европейского общества синонимом «хорошего» является «новое». А для русского человека «хорошее» есть «истинное, душеспасительное», отсюда и этот неустанный поиск Правды Божией, который лежит в основе всей нашей классической литературы, в наибольшей полноте отразившей народное искание подлинного смысла бытия.

– Вспоминая о выдающихся русских писателях, мы не можем обойти стороной тех, кто стоял у истоков русской письменности…

– Да, здесь мы не можем обойтись без упоминания той миссии, которую осуществили святые равноапостольные Кирилл и Мефодий. Они взяли на себя благородный и, я бы сказала, очень квалифицированный труд по переводу Священного Писания, богослужебных и канонических книг на понятный славянам язык, создав тем самым систему старославянского языка.

Иногда говорят, что роль святых Кирилла и Мефодия заключается в создании русского алфавита – кириллической азбуки. Это, конечно, так. Но только этим их роль в развитии русской письменности не ограничивается.
Прежде всего они создали старославянский язык как некую целостную систему книжно-письменного литературного языка со своей лексикой, грамматикой, даже элементами фонетики. 

– В чем эти элементы фонетики заключались?

– В алфавите были предусмотрены буквы для передачи звуков, характерных для фонетической системы одного из диалектов древнеболгарского языка. По всей видимости, это был солунский говор. 

– Получается, Кирилл и Мефодий создали удивительный синтетический язык, который так органично вошел в русскую жизнь.

– Да, это удивительно. Они создали язык, используемый для переводов, которые сами же и осуществили. Это гигантская работа, требующая неординарных филологических умений и знаний. Благодаря им мы получили письменность.

– До этого письменности на Руси не существовало?

– Если понимать письменность как наличие каких-то графических начертаний, то, возможно, она имела распространение еще до акта Крещения Руси. Но это просто потому, что деятельность Кирилла и Мефодия примерно на сто с небольшим лет опередила это судьбоносное событие. И в течение этого времени появились грамотные люди, владевшие глаголическим либо кириллическим письмом, которое могло использоваться в эпиграфике (начертаниях на керамических сосудах). Кстати, большинство ученых считает, что первой славянской азбукой, которую создали первоучители, была глаголица.

Кириллица, скорее всего, была составлена уже учениками и последователями «солунских братьев». Кроме того, по мнению известного русского ученого И.И. Срезневского, не только до Крещения, но и до переводческой деятельности Кирилла и Мефодия, существовали книги и документы, написанные «русскими письменами», которые представляли собой греческие буквы, приспособленные к славянской речи. Тем не менее, говорить об этих текстах как о корпусе памятников, т.е. собственно письменности, мы вряд ли можем.

– То есть вполне использовать филологическое наследие святых равноапостольных Кирилла и Мефодия наши предки смогли только с момента принятия Крещения?

– Да, именно с того момента, когда кириллица была использована для передачи высокого духовного содержания, которое получили наши предки с Евангельским благовестием, – а это уже совсем другой уровень письменности. Это уже не просто графика, которая позволяет что-то фиксировать на письме, но целый корпус текстов, где графика предназначалась для передачи важнейшего для жизни каждого человека духовно-нравственного содержания, которым наполнено наше Православие. 

– Получается, что момент принятия Крещения – это некое столкновение цивилизаций, которое сразу вывело Древнерусское государство на гораздо белее высокий цивилизационный уровень. Можем ли мы, исходя из каких-то языковых данных, судить о том, насколько безболезненно прошел этот довольно резкий переход для наших предков? Как можно было в относительно короткий срок перейти на высокий язык Священного Писания?

– Надо отметить, что язык, на котором мы получили Священное Писание, –старославянский язык, а впоследствии церковнославянский – был в своей основе нашим предкам понятен. В старославянском языке наличествует два пласта – слова, которые без перевода перекочевали из древнегреческих текстов (мы все знаем такие заимствования, как «ангел», «Евангелие», «икона», «панихида» и много других), и слова живого древнеболгарского языка, на котором осуществлялось обиходное, повседневное общение. Древнеболгарский язык, хотя и относился к другой, нежели древнерусский, языковой группе – южнославянской, имел много родственных соответствий с ним. И хотя наши предки на нем не говорили, он все же был им понятен, так же, как мы сегодня можем понять украинскую или белорусскую речь. Поэтому старославянский и его преемник – церковнославянский не был изначально чужим языком в восприятии жителей Древней Руси. И в то же время они ощущали в нем особую духовную высоту. Не случайно сегодня существует научная концепция церковнославянско-русской диглоссии, созданная отечественными филологами, которая поясняет, что церковно-славянский письменно-литературный язык наши предки воспринимали как высокую, книжную разновидность своего родного языка, бытовавшего в устной форме. 

– То есть, диглоссия – это категория, характеризующая языковое самосознание наших предков…

– Именно. И поэтому, слушая богослужебные тексты в храмах, заучивая молитвы, люди возвышались душой. С одной стороны, они молились на понятном им языке, но в то же время это был особенный язык, который нес высокий смысл общения с Богом, с духовным миром.

– Это как-то сказывалось на их миропонимании, мироотношении?

– Конечно. Это сразу ставило их на совершенно иной уровень отношения к себе, к миру, к ближнему.

– Вы считаете, что принятие христианской письменности, соответственно и культуры, произошло на Руси свободно, без насилия?

– Мне кажется, что на этом уровне – отношения к Книге, к Евангельскому слову, не было сопротивления. Напротив, люди очень тянулись к грамоте, к познанию этих текстов. В то время писаное слово обладало огромным статусом и авторитетом в народе. Мне просто не известно случаев, чтобы кто-то сопротивлялся обучению чтению, грамоте.

– В одном месте летописец повествует, что когда князь Владимир открыл школы и повелел обучать детей, то матери плакали по ним, как по умершим…

– Не исключено, что какие-то случаи неприятия такого обучения и были, но они проистекали более из организационных моментов, чем из нежелания постигать христианское учение через грамоту. Ведь в той же «Повести временных лет» сказано: «Велика бо бывает польза от ученья книжного, книгами бо кажеми и учими есьми пути покаянью, мудрость бо обретаем…». О благоговейном восприятии книги говорят и другие литературные памятники Древней Руси. Это уважительное отношение переносилось и на людей «книжных» – грамотных, которые умели читать и писать, и одновременно мудрых, высокодуховных. 

Думаю, что в очень короткие сроки после начала христианизации отношение к книжности со стороны обычных людей стало не просто положительным – оно стало почтительным. О широком распространении грамотности среди населения говорят новгородские берестяные грамоты, в одной из которых автор просит: «да пришли мне чтения доброго» (XIV в.).

– А с чем было связано такое отношение к грамоте, к писаному слову?

– Видимо, это было ТАКОЕ слово, которое находило отклик в душах людей. Ведь первые христиане отличались особой красотой духовного и душевного склада, притягивали к себе, являясь поистине духовными наставниками. 

– Сегодня находятся люди, которые, ссылаясь на летописи о жизни князя Владимира до Крещения, высказывают удивление, как Русская Православная Церковь могла канонизировать такого человека в лике святых.

– Вот именно, что это была жизнь ДО Крещения! И если до принятия Крещения он, действительно, был таким грешным человеком, то какого же масштаба совершился в нем духовный переворот… В таком случае князь Владимир как раз являет собой прекрасный пример человека, который искренне пришел к Богу, пример силы благодати Божией, преображающей человека. Потому что все люди грешные и даже – многогрешные. 

И Православная Церковь учит нас прежде всего внутреннему, глубинному покаянию, которое, конечно, происходит не публично, но потом являет себя в изменении не только внутренней, но и внешней жизни человека, в каких-то конкретных действиях и поступках, тем более если речь идет о таком историческом лице, как князь Владимир.

– Ольга Юрьевна, а как Вы относитесь к предложениям либеральной части общества изменить богослужебный церковнославянский язык на современный русский, чтобы человеку, даже впервые пришедшему в храм, все слова молитв были сразу понятны?

– Это тот путь, по которому пошла западная христианская церковь. Но когда, например, Мартин Лютер переводил Библию на немецкий язык, за этим стояло непонимание латинского текста. Потому что латинский язык гораздо дальше отстоит от немецкого языка, немецких диалектов, чем старославянский, а затем и церковнославянский, отстоит от живого русского языка. Это поняли еще в восемнадцатом веке.

Наши русские мыслители, такие как Василий Кириллович Тредиаковский, Михаил Васильевич Ломоносов, увидели, что церковнославянский язык вошел в языковое сознание носителей русского языка, с самых первых лет своего существования он был «присвоен» – стал своим. Понимаете? Это не латынь в ее отношении к английскому, французскому, или немецкому языку. 

Переводить целесообразно тогда, когда есть действительный языковой барьер, преграда к пониманию какого-то текста. В нашем же случае ничего подобного не возникает. 

Если человек вдумчиво произносит слова молитвы, ему все понятно, интуитивно понятно, даже когда он не знает точного лексического значения каких-то слов или не привык к каким-то конструкциям. Например, оборот из пятидесятого псалма «и грех мой предо мною есть выну», не содержит в себе ничего непонятного, хотя мы сегодня так не говорим. Но смысл абсолютно прозрачен.

Поэтому когда мы оставляем стилистику церковнославянского языка, мы сохраняем благоговейное отношение к слову молитвенному, к Слову Божиему. Представляется, что такое трепетное чувство испытывали и наши далекие предки. 

– Ведь помимо высокого смысла церковнославянскому языку присуще особое сладкозвучие. Произнося даже не вполне понятные фразы на церковнославянском языке, испытываешь на устах настоящую сладость, эти слова сладко произносить. Достаточно попробовать прочитать вслух несколько псалмов, чтобы ощутить этот невещественный вкус сладости слова. 

– Да, это действительно так. В этом проявляется особая роль того, что мы называем на светском языке стилистикой. Когда мы воспринимаем книжный текст, изобилующий словами высокого духовного содержания, у нас возникает соответствующий душевный отклик – мы испытываем добрый эмоциональный подъем, радость, ощущаем торжественность обстановки. Когда же люди пользуются словами примитивными, грубыми, площадными, то, естественно, это отражается и на самочувствии человека. 

– Это отражается и в его поведении?

– Конечно. Такой человек духовно расслабляется и перестает в достаточной мере контролировать свои поступки.

– Можно сказать, что распущенность в слове приводит к распущенности в поведении?

– Вполне. Мысль, озвученная через слова, отражается и на физическом состоянии человека. Такой же оттенок приобретают и его дела. 

Возвращаясь к вопросу о языке молитвы, хочется еще дополнить, что, по понятным причинам, обыденная речь не подходит для такого высокого назначения. Не случайно церковнославянский язык прочно занял нишу богослужебного языка. Поэтому я не считаю хорошей идею переводить церковнославянский язык на русский для богообщения в храме.

– Тем более, что для человека, регулярно участвующего в богослужениях, церковнославянский язык со временем становится совершенно понятным, во всяком случае, на уровне смысла.

– Кроме того, существуют замечательные учебники и книги, содержащие церковнославянскую грамматику, переводы, пояснения, с помощью которых человек может самостоятельно разобраться в церковнославянском языке. 
Но в конечном итоге, человек должен обратиться к Богу на том первоначальном языке, который мы получили благодаря просветительскому подвигу святых равноапостольных Кирилла и Мефодия.

– Получается, Православие привнесло в жизнь наших предков высокую языковую культуру, а соответственно, и высокий образ мысли, идеала, стандарта поведения…

– Да, роль Православия в России сложно переоценить – так она велика для всей нашей культуры, в том числе и речевой.

– Ольга Юрьевна, какие параллели прослеживаются при сравнении старославянского, церковнославянского и современного русского языка?

– Современный литературный русский язык вобрал в себя часть старославянского и церковнославянского наследия. Мы часто не отдаем себе в этом отчета, используя слова церковнославянского происхождения: «град», «гражданин», «рождение» (древнерусские эквиваленты – «город», «горожанин», «рожение»). Они вошли в состав современного русского языка, и в этом смысле никакого противоречия между этими языковыми пластами нет. Слова же обыденного языка общепонятны, они составляют основную часть лексикона человека, говорящего по-русски.

Есть различия стилистические. Понятно, что церковнославянизмы относятся больше к книжной, высокой лексике, которая применяется в соответствующих ситуациях – торжественных, важных, официальных. Поскольку старославянский язык – это язык книжный, письменный, на нем никто не изъяснялся устно, то он и придал такой высокий статус письму.

Сегодня мы видим, как этот статус разрушается. С чем это связано?

– Раньше книги писались на века. Люди понимали, что это надолго останется, будет где-то закреплено, и старались написать так, чтобы потом не было стыдно и чтобы какой-то двусмысленности не возникло при прочтении текста. 

Сейчас в силу того, что появилась так называемая естественная письменная речь, прежде всего в сети Интернет и смс-общении, возникло легковесное отношение к печатному слову (мы же теперь его на клавиатуре набираем), да и к писаному тоже, как к чему-то сиюминутному, быстротечному. Я же вижу, как зачастую наши студенты небрежно обращаются с рукописным текстом, не думая о почерке, аккуратном оформлении. Недолговечность этого текста как бы снимает с человека моральную ответственность за то, что он пишет. Он подсознательно чувствует, что это сиюминутный текст, который долго жить не будет, а раз так, то и отношение к используемым средствам языка тоже безответственное, поверхностное. Вот эта глухота к слову меня очень огорчает и настораживает. Она свидетельствует о том, что пропадает чутье к оттенкам в языке, к нравственному значению слова. Это порождает и безалаберное отношение к речи – говорить, лишь бы говорить.

– Люди иногда даже перестают сознавать, что они сказали. Например, делаешь замечание студентке, что в разговоре с одногруппниками она использовала нецензурное слово, и в ответ слышишь искреннее удивление: «А что я сказала?» Ей соседка по парте шепотом напоминает. «Что?! Я так сказала? Ой! Простите! Я даже не заметила!», – краснеет в общем-то положительная во всех отношениях студентка.

– А еще возникают разные сорные словечки, казалось бы, цензурного характера, например, «блин». Я студентам всегда объясняю, откуда оно взялось. И это совсем не безобидное слово. Когда они пытаются объяснить употребление этого слова речевым автоматизмом, отвечаю им, что почему-то старшее поколение совершенно спокойно обходится без этого «речевого автоматизма».

– То есть они уже пытаются оправдать нравственные пробелы своей речи какими-то не зависящими от них причинами?

– Например, такими, что «оно само сорвалось». Ничего подобного, слова не должны срываться сами по себе. Они должны контролироваться в нашем сознании нашим нравственным чувством. И пока ты не почувствуешь, как отдается твое слово в сознании другого человека, ты не сможешь пользоваться словом так, как оно того требует.

– В Евангелии сказано, «за всякое праздное слово, какое скажут люди, дадут они ответ в день суда» (Мф. 12: 36). А сегодня празднословие становится уже неким культом в общении. При этом ведь отношение к слову в конечном итоге выливается в отношение к человеку.

– Да, Православие как раз и учит правильному отношению к слову, что каждое слово – есть действие, есть акт воздействия на другого человека, на мир, в конечном счете. Ведь от того, как мы что-то называем, мы к этому так и относимся. Не случайна также фраза: «как корабль назовешь, так он и поплывет» – что-то в этом есть мистическое.

– Из Священного Писания мы знаем, что Господь сотворил мир Словом, а человека сотворил по Образу и Подобию Своему. Соответственно, слово человека имеет определенную реальную действенную силу, к сожалению, чаще направляемую ко злу, нежели к добру. Даже посчитать, сколько в адрес ближних мы говорим добрых или недобрых слов. Слово лежит и в основе человеческого творчества.

– Только слово «творчество» сегодня зачастую подменяется словами «креатив», «креативность». И в этом мне также видится целенаправленная попытка перелицевать наш словарь. 

– Лишить его нравственной смысловой основы.

– Именно такое возникает ощущение. Понимаете, когда мы произносим слово «творчество», у нас возникает определенная цепочка ассоциаций: «Творец», «творить», «акт творения»... 

– Характеристика положительного действия.

– Да, возникают ассоциации положительного характера. Когда мы говорим «креативный», у нас вообще мало возникает ассоциаций – слово новое, еще не обжилось в языке. Но появившись, оно уже как бы отменяет то облако ассоциаций, которое было связано с глаголом «творить» и существительным «творчество», и происходит незаметная подмена уже на уровне концептуализации мира.

Креативщик – это человек, который совсем не обязательно обращается творчески с каким-то материалом, вкладывая в него душу. Нет. Креативщик играет с формой, занимается экспериментаторской игрой.

– Человек, не умеющий творить, начинает креативить.

– Совершенно верно.

– Слово «креативить» как и «самовыражаться», не несет уже какого-то морального смысла, не указывает идеала нравственного поступка. И моральное, и аморальное новшество будет одинаково называться «креатив».

– И от того, какое слово мы используем, рождается наше ощущение – чувствуем мы это слово или нет. Вот слово «убийца» – оно звучит зловеще.

– Несет смысл поступка.

– Да, а «киллер» – это звучит уже как профессия, оно лишено морально-нравственной оценочности. И конечно, этим пользуются сегодня очень активно. Проблема речевого воздействия на общество в настоящее время очень остро стоит. Идет информационная война, которую иногда называют психоисторической войной, потому что она ведется на протяжении уже длительного времени. В девятнадцатом веке она уже активно велась.

– А сегодня и возможности другие.

– С появлением сети Интернет возможности ведения информационной войны очень расширились. И нам необходимо знать и изучать ее технологии, чтобы понимать, как можно их нейтрализовать. Потому что они очень настойчиво внедряются в сознание, чтобы люди их использовали бесконтрольно, «на автомате». 

Это дает возможность запустить цепь нужных манипуляторам ассоциаций. 

– Одним из направлений информационной войны является агрессия против Православной Церкви. Какие здесь используются механизмы?

– Самая простая технология – запуск мема. 

– Поясните, пожалуйста, что такое мем. Возможно, не все сталкивались с подобным словом. 

– Мем – это некоторое явление, которое становится единицей хранения коллективной памяти. Это может быть какой-нибудь образ, слово, название, какая-то формулировка, словосочетание, цитата. Неважно что, важно, что это некий квант смысла, который оформлен определенным образом и запускается с целью многократного повторения, так, чтобы он внедрился в коллективную память. 

– Тысячу раз повторенная ложь принимается за правду… Можете привести пример подобного мема?

– До сих пор вызывает у меня бурю негодования в душе мем «православие головного мозга». На чем построен этот мем? Есть различные заболевания головного мозга, часто серьезные и неизлечимые, и есть выражение «болезнь головного мозга». Вот на синтаксическом параллелизме с ним строится речевой оборот в расчете на то, что первый компонент этой конструкции – слово «Православие» – будет прочитан с отрицательным значением. 

– Какая на этот мем последовала реакция в Интернете?

– Либеральная публика начала с большим ажиотажем его тиражировать в социальных сетях, использовать в выступлениях.

– Как препятствовать появлению таких мемов?

– Надо сказать, что настроенная враждебно по отношению к Православию публика очень пристально следит за поведением духовенства, православных мирян, жизнью Православной Церкви, чтобы использовать любой похожий на скандальный случай для очернения Православия, его искажения в глазах несведущих людей в сети Интернет, через навешивание «ярлыков», чтобы потянулся определенный негативный шлейф.

Это даже нельзя назвать критикой. Потому что когда работают подобные технологии, построенные на многократном продавливании, прокручивании такого рода приемов, манипуляторы не ставят перед собой задачу как-то исправить ситуацию, улучшить ее. Они просто хотят очернить Православную Церковь, смешать с грязью, чтобы у общества сформировалось к нему отрицательное отношение. Они пытаются сделать Церковь объектом, на который можно просто излить ненависть.

– Мы сегодня наблюдаем в Интернете особое насаждение агрессии против Православной Церкви. В чем Вам видится конечная цель этого информационного удара?

– Дело в том, что Церковь является хранителем одного из самых мощных кодов и поэтому одной из важнейших опор нашей русско-российской цивилизации. Таких опор на самом деле очень немного. Это – язык, наша культурная, ценностная традиция и Русская Православная Церковь, являющаяся в то же время их основанием.

Надо также отметить, что Русская Православная Церковь имеет прекрасный исторический опыт налаживания межкультурного диалога. Мы знаем, что несмотря на многонациональность и многоконфессиональность нашего государства, никогда не было межрелигиозных войн или каких-то трений между институтами религиозных конфессий, благодаря именно уважению Православия к свободе совести каждого человека.

– И это при том, что Православие являлось на протяжении девятнадцати веков государственной религией…

– Да, православные иерархи никогда не использовали государственный статус Православной веры для разжигания межрелигиозной розни. 

Возвращаясь к предыдущему вопросу, можно добавить, что если мы хотим разрушить цивилизационный код, нужно наносить удар по носителям этого кода, прежде всего по нашей религии – по Православию. Тем более, что этот способ себя уже «зарекомендовал» как эффективный на Западе. 

– Каким образом?

– Там происходило перекодирование смыслов. И если бы у нас совершился перевод богослужебного языка на русский, это тоже было бы способом перекодирования содержания, а в конечном счете – способом изменения нашего ментального кода.

– То есть ментальное перекодирование – когда средствами иного языка передается то или иное содержание?

– Это так, но процесс перекодирования устроен более сложно, и он не проходит безболезненно для самого содержания. Ведь форма (код) и содержание (смысл) всегда взаимосвязаны.

– В чем заключалось перекодирование смыслов в Западной Европе?

– Возьмем для примера перевод Библии М. Лютером: тот же самый язык, которым ты при случае приказываешь жене, одергиваешь детей, злословишь с соседом, используется и в молитве – тем же языком ты и с Богом разговариваешь. Сакральный язык замещается обыденным, рутинным. Можно взглянуть и шире. Вот сегодня мы видим, что в Британии многие храмы пустуют. Не ходят туда прихожане. Мало осталось в Британии воцерковленных верующих людей. Что же делают с храмами? Их перекодируют – создают в них гостиницы, рестораны, выставочные залы. Сакральное пространство замещается профанным. В первом случае происходит замена языковой формы при сохранении содержания, во втором – форма (храмовая постройка) остается, но происходит замена содержания. Однако и в том, и в другом случае осуществилось смысловое перекодирование: в знаке изменяется связь формы и содержания. Это означает, что зоны священных смыслов вымываются из общества, превращаясь в зону рутинных смыслов.

А, как известно, человек такое существо, которое не может жить без священных объектов. Ему нужны символы, нужны сакральные смыслы, нужны святыни. Но «свято место пусто не бывает». И на месте «изгнанных» сакральных смыслов «поселяются» иные: можно, оказывается, обожествлять содомские пороки, воспевая их чуть ли не как христианскую любовь.

Вот так произошла подмена, перекодировка смыслов в Европе. Сначала средствами формальными, а затем незаметно подменили одно содержание другим.

– Как в сказке: «Была у зайчика избушка лубяная, а у лисички – ледяная»…

– Да, а потом лисичка отхватила, «отжала», как сегодня говорят, у зайчика эту избушку.

– Получается, исчезновение сакрального языка приводит к исчезновению в душе и жизни человека сакрального пространства, а точнее, происходит подмена его рутинным, а то и прямо демоническим.

– Именно так.

– Как же можно препятствовать процессу перекодирования?

– Возвращать исконные смыслы словам, уточняя, что мы понимаем под тем или иным выражением.

– Хочется уточнить и про обратный процесс перекодировки смыслов. Ведь после перевода сакральных смыслов в профанные, начинается процесс придания профанным смыслам сакрального значения. Например, попробуй сегодня кто-нибудь прослыть нетолерантным…

– Да, слово «толерантный» становится сегодня своего рода носителем сакрального смысла, только сакральность понимается здесь как обожествление такого человеческого состояния, от которого порядочные люди старались избавляться постом и молитвой. 

А сегодня это равнодушие к пороку и греху пытаются возвести в ранг великих добродетелей. 

Некоторые даже заявляют, что Спаситель был толерантным. Но в Евангелии мы подтверждения этому нигде не находим. Он не мог мириться с грехом.

В Православии не осуждают людей – носителей греха, но сам грех. И, вспоминая слова Христа, сказанные жене, застигнутой в блудодеянии: «иди и впредь не греши» (Ин 8:11), мы понимаем, что примириться с грехом для Спасителя невозможно.

Примириться с грехом – это все равно, что примириться с диаволом.

– Мы можем также вспомнить и изгнание Спасителем торгующих из храма и Его обличения книжников и фарисеев…

– Конечно. Хотя не исключаю, что попытка изобразить Христа терпимым к пороку, возможно, где-то и срабатывает. И не столько даже среди людей малограмотных, но большей частью среди интеллектуальной элиты нашего общества.
Мне по роду занятий не раз приходилось быть свидетелем диалогов ученых мужей в социальных сетях, когда люди не различают таких разных вещей, как нетерпимость к пороку и нетерпимость к человеку. 

Терпимость к грешнику как к человеку, вполне понятна, ведь все мы грешны, и никому не дается право становиться в позу, относясь с презрением к своему ближнему, упрекая и осуждая его. Этого не может делать православный человек. Ведь только Господь видит душу человека и может ее оценить.

– Ольга Юрьевна, а как Вам кажется, информационный удар, который наносится сегодня по Православию, является ли одновременно и ударом по Российской государственности?

– Пожалуй, – да, является. Потому что мы видим, что сегодня государство и Церковь проводят единую линию, направленную на повышение социальной стабильности и благополучия. Они поддерживают друг друга. Это видно. При том, что Церковь у нас отделена от государства.

– По большому счету, Церковь на Руси изначально была отделена от государства. Петра I постарался превратить ее по образцу протестантских стран в государственный орган, упразднив Патриаршество, и создав в системе центральных органов власти – коллегий – Святейший Синод.

Император Николай II понимал всю болезненность такого состояния управления социальной и духовной сферой и первым поднял вопрос о восстановлении Патриаршества в России, что при помощи Божией сделать и удалось, но уже после крушения Российской Империи. Поэтому сегодня Церковь занимает ту нишу в обществе, которую она и занимала до западнических реформ Петра Великого, являясь хранительницей истинной веры и ментором народной совести.

– Совершенно верно. И сегодня попытки изобразить дело так, что у нас якобы происходит сращивание церковного и государственного аппаратов управления выглядят неубедительными. Этого на самом деле нет, и эта цель никем преследуется – ни в Православной Церкви, ни в Правительстве РФ.

Это духовное единство, которое сегодня, к счастью, возникает и укрепляется, вызывает у кого-то очень мощную аллергию. И естественно, нанося удар по одной стороне этого единства, целят и в другую сторону. Мы уже знаем, как борьба с Православной Церковью привела к борьбе с монархическим режимом правления, а в итоге – к крушению великой Российской Империи. Такого еще раз допустить нельзя.

– Сейчас появилась тенденция априори относить представителей власти к великим грешникам, недостойным внимания со стороны Церкви. Подобным образом, фарисеи обвиняли и Спасителя: «вот человек, который любит есть и пить вино, друг мытарям и грешникам» (Мф 11:19).

А представителям государственной власти современные фарисеи предъявляют требование, которое предъявлялось две тысячи лет назад к Пилату: если ты Христа не предашь на распятие, ты не друг кесарю.

– Отношение Церкви к людям власти ничем не отличается от отношения к любым другим людям, а власть взаимодействует с Церковью, как и с другими институтами. На мой взгляд, это искусственно конструируемая кем-то конфронтация, не идущая на пользу обществу. Так же пытаются противопоставить религии и науку, что совершенно бесплодно и беспочвенно. Потому что совершенно понятно, что вера имеет отношение к мировоззренческо-нравственной позиции человека, и это никак не мешает ему что-то исследовать в этом мире. 

Другое дело, что он не просто что-то должен изучать, а чувствовать свою ответственность за те последствия, которые это может вызвать. И если мы лишим науку, процесс познания религиозно-этической стороны, то очень легко будет, например, оправдать опыты над людьми в фашистских концлагерях тем, что они вершились во имя науки.

– Ольга Юрьевна, спасибо за интересную беседу. Что пожелаете посетителям нашего сайта? 

– Хочу пожелать им крепкой Веры, которая должна быть нашей путеводной нитью, надежным нравственным ориентиром в мыслях и поступках!

С Ольгой Юрьевной Усачевой
беседовала Валентина Швайдак, 2015 г.